Поиск по этому блогу

четверг, 16 июля 2015 г.

Собаки Ильи Эренбурга

Илья Эренбург говорил: «Что такое собачья жизнь? — это когда нельзя завести собаку...». 
Его редактор Твардовский считал иначе: комнатные собаки — признак барства. Как мало нужно было советскому человеку, даже если он большой поэт, чтоб обнаружить и уличить барство, которое его раздражает. Всего лишь домашние собачки. Они „эпатируют“ (!) читателя.


Есть знаменитые строчки Ильи Эренбурга:
«Пора признать — хоть вой, хоть плачь я,
Но прожил жизнь я по-собачьи…»

Эти строчки часто цитируют. Эренбург много и часто сравнивал себя с собакой и в стихах и письмах. «Наша собачья правда не предавать» - писал он Цветаевой.

Более всего он ценил в псах и в людях главное собачье качество — верность и неспособность к предательству.

«Когда луна бывала злая,

Я подвывал и даже лаял
Не потому, что был я зверем,
А потому, что был я верен»

О нем писали, что у него были собачьи глаза. Ариадна Эфрон писала о нем в своих детских дневниках: «Илья Григорьевич как серый тучистый день. Но такие глаза, как у собаки. Эренбург, как царь, курит из своих двух любимых трубок».

Во время Второй мировой войны власовцы выпустили листовку: «Жидовская собака Эренбург кипятится».

Но эта заметка не о собачьей жизни писателя, а о его домашних собаках.

Собак он любил всегда. Дружил с дрессировщиком Дуровым. Они оба считали, что физиологи лучших друзей человека недооценивают и возводят на них много напраслин.


Собаки — неизменный штрих почти всех воспоминаний об Илье Григорьевиче.

По воспоминаниям Нино Франка мы можем представить себе богемного парижанина Эренбурга, двадцатых, ставшего притчей во языцех благодаря причудливым головным уборам и двум собачкам, которых он постоянно выгуливал на Монпарнасе.

Вениамин Каверин вспоминает уже Эренбурга сороковых — главного советского публициста времен войны, статьи которого (единственного) в воинских частях запрещали пускать на самокрутки: «
Дождливый мартовский вечер в затемненной военной Москве 1942 года, возникающие в сумерках, скользящие по мостовой слабые, лиловатые отблески фар, прикрытых козырьками. Эренбург в берете и рыжем, набухшем от времени и дождя пальто прогуливает собаку вдоль фасада гостиницы «Москва». Фронтовая закамуфлированная машина останавливается у подъезда, усталый, немолодой офицер вылезает, расправляя затекшие руки и ноги. Взгляд его падает на сгорбленную, озябшую фигуру Эренбурга, терпеливо ожидающего, пока собака сделает свое несложное дело.

— Черт знает что! — с возмущением говорит офицер. — И откуда еще такие берутся? Просто уму непостижимо!
Он говорит это самому себе, но отчасти и мне — я стою под крышей подъезда.
— А вы знаете, кто это? Эренбург!
— Ну да!
— Честное слово!
— Да Вы шутите!
Я заверил его, что отнюдь не шучу, и тогда он вернулся к машине, сказал что-то водителю, и, перешептываясь, они смотрели на Эренбурга, пока он не исчез в темноте. Все было прощено мгновенно: и до неприличия штатский, тыловой вид, и то, что кому-то, видите ли, еще до собак, и старый берет, из-под которого торчали давно не стриженные седоватые лохмы».



Эренбургу принадлежит афоризм: «Что такое собачья жизнь? — это когда нельзя завести собаку...».

Среди его критериев оценки разных стран — обязательно — отношение к собакам.



«В Англии все мало похоже на общечеловеческое, кое-что почтенно, кое-что противно. Страна невеселая, но, в общем, собакам и джентльменам здесь живется неплохо» - писал он 26 июля 1930 года Елизавете Полонской из Ньюпорта (Уэльс).

Во время войны он узнавал у британских корреспондентов: можно ли в Лондоне брать с собой в бомбоубежище собак.

Эренбург описывал, чем отличается поведение кошек и собак во время бомбежек. Кошки вели себя коварно, но разумно: услышав гул самолетов, они тотчас выпрыгивали в окно и неслись в поле, подальше от жилья. Собаки, наоборот, слепо верили во всемогущество человека, просились в дом, залезали под стол или под кровать.
Эренбург на фоне своего портрета

Он вспоминал, что на следующий день после оккупации Парижа нацистами, газета «Пари суар» опубликовала на первой странице фотографию старушки, которая купает собаку в Сене, и крупным шрифтом подпись: «Париж остается Парижем».

А в мемуарной книге «Люди, годы, жизнь» Эренбург вспоминает, что когда 24 апреля 1941 года ему позвонил Сталин, то его дочь Ирина должна была срочно увести пуделей, «которые не ко времени начали играть и лаять». Разговор был важным. Сталин спросил Эренбурга, собирается ли он в романе «Падение Парижа» изображать немецких фашистов. Эренбург ответил, что вторжение гитлеровцев во Францию будет темой третьей части романа, и добавил, что боится — не запретят ли также и ее. Сталин пошутил: «А Вы пишите, мы с Вами постараемся протолкнуть и третью часть». Из этого разговора Эренбург понял, что Сталин всерьез рассматривает вероятность войны с Германией. «Скоро война» - сказал Илья Григорьевич, отвечая на расспросы ближних.

Но эта заметка не о войне, а о собаках.
Эренбург

Когда мемуары Эренбурга печатались в «Новом мире» (в главном и самом «толстом» литературном журнале, который в то время был флагманом десталинизации) то цензурировали текст «Люди, годы, жизнь» и редактора, и главный редактор и компетентные органы, и партийные инстанции вплоть до ЦК КПСС. Политбюро и лично Хрущева. Каждая книжка продвигалась с боем.



Главный редактор «Нового мира» Александр Трифонович Твардовский взял на себя смелость публиковать это произведение, которое оказало, может быть, главную роль в формировании представлений поколения шестидесятников на историю, литературу, культуру. Именно поэтому первые цензурные бои Эренбург должен был вести с Твардовским, который присылал ему замечания, прежде чем отправить новые главы наверх.

Твардовский — народный поэт из крестьян, Эренбург — рафинированный рупор наиболее продвинутой части интеллигенции. Твардовский – вышел из самой что ни на есть глубины России, родившись, как сказано в его стихах, «в захолустье, потрясенном всемирным чудом наших дней» — революцией. Эренбург родился в Киеве, вырос в Москве, большую часть жизни прожил в Париже. «Мужик пришел из Починка…» и космополит, создавший Хулио Хуренито — были очень разными людьми. Порой им было очень трудно не только договориться, но и понять друг друга.


Твардовский называл Эренбурга, старейшего из новомирских авторов, «старым упрямцем». Главному редактору было с чем не соглашаться. У Твардовского были вопросы об «еврейской крови» и счетах за неё. Его возмущает рассказ о «сотрудниках советского посольства, приветствующих гитлеровцев в Париже», в том числе о некоем «Львове», который представлял в Париже НКВД и после занятия города немцами послал икру Абетцу (гитлеровскому резиденту в Париже). Твардовский категорически не соглашался с эренбурговской трактовкой образа Фадеева и других советских классиков. Были споры насчет того, какие имена можно упоминать в воспоминаниях, а какие ещё нет.
А.Т.Твардовский

Кроме всего прочего, выходцу из крестьянской среды, был не по душе утонченный мир «европеизированного аристократа». Иногда он возмущается и упрекает автора в том, что тот создал произведение, непонятное для «простого советского человека».

5 апреля 1962 года Твардовский писал Эренбургу по поводу эпизода со сталинским звонком: «Фраза насчет собак в момент телефонного звонка от Сталина, согласитесь, весьма нехороша. Заодно замечу, что для огромного количества читателей Ваши собаки, возникающие там-сям, в изложении, мешают его серьезности. Собаки (комнатные) в представлении народном — признак барства, и это предубеждение так глубоко, что, по-моему, не следовало бы его „эпатировать“».

Вдумайтесь: комнатные собаки — признак барства! Как мало нужно было советскому человеку, даже если он большой поэт, редактор самого либерального московского журнала и литературный вельможа в статусе классика, кандидат в члены ЦК КПСС и лауреат различных премий, обладатель орденов и медалей... как мало ему нужно было, чтоб обнаружить и уличить барство, которое его раздражает. Всего лишь домашние собачки! Они „эпатируют“ читателя.


Критик В.Лакшин вспоминает в книге «Новый мир во времена Хрущева» как возмущался этими «болонками» в редакции. Твардовскому почему-то показалось, что Эренбург вывез их из оккупированного Парижа.

Эренбург, который шел на многочисленные купюры и исправления, вычеркивал, вычеркивал, сглаживал, приглаживал, добивался компромиссов, на этот раз встал на дыбы: «Пуделей?! Не отдам...»

Эренбург ответил Твардовскому через пять дней 10 апреля: «Я не считаю, что собаки оскорбительно вмешиваются в рассказ о телефонном звонке. Что же касается Вашего общего замечания, то позвольте мне сказать, что среди моих читателей имеются люди, которые любят и не любят собак, как есть люди, которые любят и не любят Пикассо. Поскольку Вы великодушно разрешили мне излагать мои эстетические суждения, которые Вам были не по душе, разрешите мне выходить на прогулку с моими собаками».
Эренбург Илья Григорьевич

Развернутый же ответ Твардовскому и его мелочной собакофобии Илья Григорьевич дал позже, в следующих главах «Люди, годы, жизнь», наотмашь пройдясь по редактору в книге, которую он должен был редактировать. Он описывал, как в Ленинграде после снятия блокады, увидел афишу: «Выставка служебных собак и собак, уцелевших при блокаде». На почетном месте сидела овчарка Дина с оторванным ухом; надпись гласила, что она обнаружила пять тысяч мин. Собака печально глядела на посетителей, видимо не понимая, почему на нее смотрят, — ведь она делала только то, что делали люди, и отделалась легко — одним ухом. Собак, переживших блокаду, было, кажется, пятнадцать — маленькие, отощавшие дворняжки; их держали хозяйки — тоже маленькие, высохшие старушки, которые делились со своими любимцами голодным пайком.

И описав это, Эренбург неожиданно вымещает авторскую злость и обиду, взяв её в скобки: «(Один писатель написал мне, что в этой книге я слишком много пишу о собаках — «барские причуды». Я вспомнил, читая его письмо, не только о Каштанке, но и о ленинградских старушках. Ещё раз повторяю: моя книга — сугубо личный рассказ об одной жизни, одной из множества; с таким же правом меня можно обвинить, что я пишу слишком много о живописи и мало о музыке; то и дело вспоминаю Париж и не упоминаю о Чикаго, говорю о евреях, а умалчиваю об исландцах).

На выставке я вспомнил историю двух ленинградских пуделей Урса и Куса: они принадлежали И. А. Груздеву, биографу Горького, одному из «серапионов». В начале блокады жена Груздева принесла хлеб — паёк на два дня. В передней зазвонил телефон; она забыла про голодных собак, а вспомнив, побежала в комнату. Пуделя глядели на хлеб и роняли слюну; у них оказалось больше выдержки, чем у многих людей. Илья Александрович вскоре после этого застрелил Урса и его мясом кормил Куса, который выжил, но стал недоверчивым, угрюмым. Я никому не хочу навязывать мои вкусы. Можно не любить собак, но над некоторыми собачьими историями стоит задуматься».

Задуматься действительно стоит. Может для того и нужно изучать документы истории, в том числе и недавней истории, обращая внимание на, казалось бы, несущественные подробности, чтобы понять как меняется в течение времени отношение людей к вещам, какие метаморфозы претерпевают наши представления и системы ценностей.

Сам Эренбург, кстати, несмотря на то, что хвалил блокадных псов, находивших мины, ценил в собаках, отнюдь, не прикладные качества.

«
У нас с ним была еще одна точка взаимопонимания — собаки. У Эренбурга всю жизнь были собаки, он всех их помнил и любил о них рассказывать и даже шутил, что мог бы дополнить свои воспоминания еще одним томом, для разнообразия озаглавленным: "Собаки, годы, жизнь". Столь же охотно и заинтересованно слушал он и рассказы о чужих собаках. Когда у нас появился щенок породы московская сторожевая, Эренбург чрезвычайно интересовался им. Щенок рос, становился огромным, и хотя был весьма толков и покладист, управляться с ним становилось все труднее, и я сердилась на свою дочь за то, что она ленилась водить собаку на площадку, в собачью школу.

— Зачем вам это нужно? — удивился Илья Григорьевич. — Вы хотите, чтобы пес ловил диверсантов или жуликов? Или чтобы он умел обнаруживать мины?
— Разумеется, нет, — отвечала я. — Хочу, чтобы он был умным, чтобы он все понимал…
— Причем же тут собачьи площадки? — пожал плечами Эренбург. Общайтесь с ним, разговаривайте с ним обо всем, как с человеком, и он очень быстро будет все понимать, поверьте мне…» - вспоминала Маргарита Алигер.



Комментариев нет: